Будучи созданием эллинского духа, греческая философия отличатся его характерными чертами; её развитие идёт параллельно общему развитию эллинского духа, она постепенно приобретает все большее значение и, со времени падения политической независимости Греции, становится руководящей силой в жизни греческого народа.
Укрепившись в практической жизни, мышление, при первом пробуждении научной потребности, обращается к рассмотрению мира, частью которого чувствует себя грек и в которой он уже из своей религии научился почитать первичное откровение божественных сил. И научная мысль работает с тем наивным доверием к самой себе, которое вполне естественно для едва начинающегося изыскания, не ведающего предстоящих ему трудностей и не разочарованного заблуждениями, и которое особенно понятно в эллинском народе, чувствовавшем себя так привольно и отрадно в мире и состоявшем, в общем и целом, в непринуждённых отношениях даже со своими богами.
Поэтому греческая философия в первом своём периоде по своему предмету есть философия природы; ибо основной интерес её направлен на вопрос о происхождении и основаниях вселенной, вопрос же о природе и задаче человека затрагивается лишь в отдельных случаях и более в популярной, чем в научной форме. Она есть далее, по своему методу, догматизм, т. е. она пытается достигнуть познания объективного мира, не отдав себе предварительного отчёта о задаче и условиях научного познания.
Наконец, по своим выводам, она реалистична, и даже в известном смысле, хотя только бессознательно, материалистична; и лишь в конце этого периода Анаксагору уяснилось различие между духовным и телесным началом. Но уже вскоре, в связи с изменениями, происшедшими в состоянии и потребностях греческого народа с персидских войн, научный интерес начинает уклоняться в сторону от всех этих натурфилософских изысканий.
Софисты своим скептицизмом и эристикой разрушают веру в познаваемость объектов и требуют, вместо этого, практически полезного знания, служащего интересам субъекта; но лишь Сократ впервые заложил основание не только для этой философии, но и для философии вообще.
Сократ, Платон и Аристотель возводят греческую философию на её высшую научную вершину. Размышление над задачами и условиями знания ведёт к развитию логики; физика дополняется, с одной стороны, этикой, и с другой стороны — метафизикой («диалектикой» Платона, «первой философией» Аристотеля); образование, разделение и сочетание понятий образует прочное ядро научных приёмов; нечувственная сущность вещей, которая есть предмет отвлечённого мышления, их идея или форма, противопоставляется их явлению как высшая действительность; дух отличает себя, как мыслящее существо, от своего тела; и если человек признает своей задачей развивать эту высшую часть самого себя и с помощью её властвовать над низшими своими частями, то и творческая деятельность природы, согласно этому мнению, направлена на то, чтобы проявить в материи форму как цель своих творений.
Эти воззрения выходят за пределы не только прежней философии, но и всей прежней точки зрения эллинского миросозерцания; здесь явственно разрывается та гармония между внешним и внутренним, то наивное единство духа с природой, которые составляли первичную предпосылку для классической красоты эллинской жизни; однако отчасти этот поворот был сам подготовлен развитием греческого народа, отчасти же и в этой фазе заметны черты, отличающие древнюю философию от новой. Через философию понятий (Begriffsphilosophie) Сократа и его последователей совершается в научной области прогресс, аналогичный прогрессу пластического искусства и поэзии в 5-ом веке в художественной области: из многообразия явлений выделяются неизменные формы вещей, в качестве их сущности, и в них усматривается истинный объект как художественного воплощения, так и научного познания: наука и искусство встречаются в своём устремлении к идеальному.
И этот идеализм даже у Платона не имеет современного, субъективного характера: формы вещей не суть создания мышления, ни человеческого, ни божественного; напротив, они стоят перед созерцающим их духом, в качестве прообразов вещей, с пластической объективностью. Далее, хотя сократовская, и ещё более платоновская этика выходит далеко за пределы древнегреческой точки зрения, но все же, как в своём эстетическом, так и в своём политическом характере, она всецело остаётся верой греческой нравственности; и если Аристотель вместе с Платоном возвышается над последней своим предпочтением научной деятельности, то все же его учение о добродетели имеет подлинно греческий характер; в согласии с общими воззрениями, он также исповедует связь этики с политикой, аристократическое презрение к материальному труду и заработку и противоположность между эллинами и варварами, сильнейшим выражением которой является его защита рабства.
Платону и Аристотелю одинаково недостаёт более отчётливого понятия личности, и её права находят себе у них, и в особенности У Платона, недостаточное признание. И не только Аристотель с живейшим интересом вновь обращается к естествознанию, но и Платону его идеализм не препятствует восхищаться красотой и божественностью видимого мира; оба сходятся в убеждении, что природа действует целесообразно, оба проникнуты эстетическим созерцанием и поклонением природе; и в этих чертах мы отчётливо распознаем отголосок воззрений, древнейшим продуктом которого была греческая религия природы.
Но с конца 4-го века в философии, как и в общем умонастроении греческого народа, начал совершаться глубокий переворот, под влиянием условий, созданных завоеваниями Александра Великого. Интерес к естествознанию и к чисто теоретическим изысканиям вообще начинает явственно падать; наряду с академической и перипатетической школами — и вскоре решительно вытесняя их — выступают, в лице стоиков и эпикурейцев, философы, которые переносят центр тяжести своих исследований на этику; в физике, напротив, они примыкают к досократовским системам, усваивая и развивая из них лишь те элементы, которые имеют значение для нравственного и религиозного миросозерцания.
Сама этика носит у стоиков и эпикурейцев, с одной стороны, характер индивидуализма, и с другой стороны, — характер отвлечённого космополитизма: как ни далеко расходятся между собой в остальных отношениях этические учения обеих этих школ, они одинаково требуют возвышения над границами национальности, независимости от всего внешнего, удовлетворения мудреца его внутренней жизнью. И в этом с ними сходятся и их современники скептики, которые только пытаются достигнуть той же цели на ином пути — на пути совершенного отказа от знания.
Из взаимного общения этих школ между собой и с более старыми школами, под влиянием неоакадемического скепсиса и вместе с тем в борьбе против него, во втором веке до P. X. возникает тот эклектизм, который сильнее всего овладел академической школой, но нашёл доступ и в стоическую, и в перипатетическую школы; скептицизм приобретает в школе Энесидема новое средоточие, а у неопифагорейцев и связанных с ними платоников эклектические тенденции эпохи в связи со скептическими ведут к созданию полу восточной философии, основанной на откровении; и эта философия развивается на почве отчасти греческого, отчасти иудейского эллинизма.
В первые века после P. X. это мировоззрение получает все большее распространение, и в середине третьего века Плотин развивает его в широкую систему неоплатонизма, которая отчасти вытесняет, отчасти впитывает в себя все другие системы. С разрушением неоплатоновской школы в 6-ом веке греческая философия, как самостоятельное явление, исчезает с арены истории; отныне, смешавшись с чужеродными элементами и поставленная в услужение новых форм духовной культуры, она продолжает жить только в средневековой и новой науке.
Нельзя не видеть, что это развитие уводило греческую мысль все далее от её первоначальных исходных точек. Тем не менее, глубокие и значительные черты показывают, что и позднейшие создания греческой мысли все ещё произрастают на греческой почве. Какую бы резкую противоположность между разумом и чувственностью ни устанавливала стоическая этика, её лозунгом остаётся всё же жизнь в согласии с природой! В физике стоики возвращаются от платоно-аристотелевского дуализма к гераклитовскому гилозоизму, в своём телеологическом миропонимании они сближаются с антропоморфизмом народной религии, а в своей теологии они считают себя обязанными защищать воззрения, с которыми в действительности наука уже давно порвала.
С другой стороны, Эпикур со своей механической физикой стоит в самом резком противоречии к народной вере и к телеологическому объяснению природы; но его эстетическая потребность влечёт его к новому, хотя и весьма скудному учению о богах; и если его этика исключает политический элемент древнегреческой морали ещё гораздо решительнее, чем стоическая этика, то его практический идеал — гармония чувственной и духовной жизни — стоит гораздо ближе к исконному эллинскому воззрению.
Но и скептические школы не особенно удаляются от этого воззрения в своих практических принципах; и с другой стороны, они принимают невозможность знания, как естественную судьбу людей, со спокойствием, которое нелегко доступно христианской эпохе. Но даже то явление, которое громче всего возвещает переход греческого мира в христианский — неопифагорейское и неоплатоническое умозрение — все же ясно свидетельствует о своей связи с античным миросозерцанием.
Как бы глубоко оно ни принижало видимый мир перед лицом невидимого, оно все же считает его исполненным божественных сил, в своём роде совершенным проявлением высшего бытия; оно защищает красоту мира против христианского презрения к природе, его вечность — против допущения творца; и та иерархия сверхчеловеческих существ, через которую божественные силы доходят до мира, и с помощью которой люди должны возвышаться до Божества, есть метафизическое отражение народного политеизма, последними защитниками которого были эти философы.
