Образ мыслей, который получил господство над большинством философов, за исключением эпикурейцев, в первом веке до P. X., охранялся и в течение следующих веков, с той только разницей, что с ним все больше сочеталась склонность к богословским умозрениям, которые в конечном итоге вылились в неоплатонизм. Правда, разделение школ не только сохранилось, но даже укрепилось благодаря усердному изучению сочинений Платона и Аристотеля и получило официальное признание, когда в 176 году после P. X. Марк Аврелий основал в Афинах платные кафедры для четырёх главных школ (по-видимому, по две кафедры на каждую школу).
Но что противоположность между школами не имела уже прежнего значения, — об этом свидетельствует отчасти непосредственно сочетание разнородных учений, которое нередко встречается в эту эпоху, отчасти же и главным образом широко распространённая склонность ограничиваться только практическими результатами философии, относительно которых можно было легче всего столковаться с уклоняющимися философскими направлениями.
Из многочисленных стоиков императорской эпохи, имена которых нам известны, можно указать здесь следующих: Гераклита, автора сохранившихся «Гомеровских аллегорий», по-видимому, современника Августа; Аттала, учителя Сенеки; Херемона, египетского жреца, учителя Нерона; Сенеку и его современника Л. Аннея Корнута из Лептиды (от которого сохранилось сочинение «о природе богов», А. Персия Флавия и М. Аннея Лукана, племянника Сенеки (39–65 после P. X.); Мусония Руфаи его ученика Эпиктета; Евфрата, которого восхваляет его ученик, Плиний Младший, и который принял яд в 118 году после P. X. в престарелом возрасте; Клеомеда, автора астрономического учебника при Адриане или Антонине Пии; наконец, императора Марка Аврелия Антонина.
Но и из них, насколько они нам известны, лишь Сенека, Мусоний, Эпиктет и Марк Аврелий обнаруживают своеобразие, заслуживающее внимания, тогда как Гераклит, Корнут и Клеомед лишь повторяют традиции своей школы.
Луций Анней Сенека родился в самом начале христианской эры в Кордове и был воспитателем и долгое время, вместе с Бурром, советником Нерона, по приказу которого он умер в 65 году после P. X. Хотя он во всех наиболее важных пунктах сохраняет учение своей школы, однако в его философии веет несколько иной дух, по сравнению с древнестоическим; он также охотно пользуется иными, нестоическими авторитетами и в особенности любит цитировать сочинения Эпикура.
Прежде всего, он не ограничивается почти исключительно одной моралью. Он знает стоическую логику, но не чувствует склонности подробнее заниматься ею; он восхваляет возвышенность физики и в своих naturales guestiones («Вопросах естествознания») воспроизводит метеорологию Посидония; но более глубокий интерес в этой части философии для него представляют только богословские и антропологические учения, которые могут быть использованы с практическими целями. Не противореча стоическому материализму и пантеизму, он все же любит подчёркивать этические черты стоической идеи божества, на которых покоится вера в провидение; и точно так же в антропологии он подчёркивает учение о сродстве человеческого духа с Богом и о посмертном существовании души.
Но и его мораль не всецело совпадает с древнестоической, принципы и жизненные правила которой она воспроизводит. Сенека слишком глубоко проникнут сознанием слабости и греховности людей, живое изображение которой у него поразительно напоминает её описание у его современника, апостола Павла, и потому он не может смотреть на нравственные задачи с тем доверием к человеческим силам, которое было присуще древнему стоицизму. Так как он отказывается от надежды найти в этом мире мудреца или самому стать таковым, то он склонен понизить требования, предъявляемые к людям; несмотря на строгость своего требования, чтобы мы посредством нравственной работы над самими собой сделали себя независимыми от всего внешнего, несмотря на пышное красноречие, с которым он описывает ценность для нас этой независимости, он все же нередко приписывает внешним благам и бедствиям значение слишком большое, которое собственно не вправе им приписывать стоик.
Если он, далее, настойчиво подчёркивает, в духе своей школы, естественную связь между людьми, то все же у него каждое отдельное государство, по сравнению с великим общечеловеческим и мировым государством, ещё в меньшей мере заслуживает внимания мудреца, чем это было у древних стоиков; и в самом его космополитизме сильнее выступают более мягкие черты — любовь к людям и сострадание. Весьма примечательно также обратное действие его морали на его антропологию и теологию. Чем болезненнее он ощущает силу чувственности и аффектов, тем более он склонен углублять, несмотря на свой материализм, противоположность между телом и душой; нередко он высказывает влечение к избавлению души от цепей тела и прославляет смерть, как начало истинной жизни, в выражениях, которые звучат скорее платонически, чем стоически; и на том же основании он вместе с Посидонием (и Платоном) различает в самой душе (в principale, fjyEpovitton) одну разумную и две неразумные части.
И чем большую ценность имеет для него в борьбе разума с чувственностью мысль, что этот разум есть божественное в человеке, что его закон есть воля божества, тем более определённо он должен был также отличать божество, как действующую силу, от косной материи. Сенека настойчиво подчёркивает, что правильное богопочитание состоит лишь в чистоте жизни и богопознании, а не в жертвах, что это почитание совершается в собственной груди, а не в храмах; и в качестве достойного представителя римского стоицизма он беспощадно нападает на нелепость мифологии и суеверность господствующего поклонения богам.
Ещё более исключительно занимался моралью Мусоний Руф из Вольсиний — стоик, который пользовался высокой репутацией, в качестве учителя философии, в Риме при Нероне и Флавиях; из его лекций, записанных Поллионом, сохранились многочисленные отрывки. Согласно Мусонию, добродетель есть единственная цель философии: все люди суть нравственно больные, философ же есть врач, который должен их излечить. Но добродетель в гораздо большей мере есть дело упражнения и воспитания, чем обучения; склонность к ней прирождена нам и легко может быть развита в убеждение, главное же состоит в применении этого убеждения. Поэтому философ нуждается лишь в немногих научных положениях. Он должен показать нам, что находится и что не находится в нашей власти. В нашей же власти — только применение наших представлений, и ничего, кроме этого.
Поэтому на нем одном основаны наша добродетель и наше блаженство; все остальное есть нечто безразличное, чему мы должны безусловно покоряться. В применении этих принципов к человеческой жизни мы встречаем чистое, человеколюбивое, мягкое и в отношении врагов нравственное учение, которое в отдельных чертах склоняется к кинической простоте. Но как бы сильно ни действовали лекции Мусония на его слушателей, все же в научном отношении они, по-видимому, содержали мало нового.
Учеником Мусония был Эпиктет из Гиераполя, который жил в Риме сначала (ещё при Нероне) в качестве раба, затем в качестве вольноотпущенника и в 94 году после P. X., когда Домициан изгнал из Рима всех философов, переселился в Никополь в Эпире — здесь его слушал Флавий Арриан, который записал содержание его лекций. Вместе со своим учителем, и он видит задачу философии исключительно в воспитании к добродетели в исцелении нравственных недугов; и если он и предполагает, в качестве основы для этого, стоическую систему, то он не только придаёт мало значения диалектическим исследованиям, но и из физики нуждается для обоснования своих нравственных предписаний лишь в немногих положениях: таковы — вера в божество и его заботу о людях, вера в разумность мироустройства и хода вещей, вера в сродство человеческого духа с Богом; подобно Сенеке, он почти дуалистически противопоставляет телу дух, несмотря на свой материализм, но отказывается от личного посмертного существования души.
И его нравственное учение тем легче может обходиться без большого систематического аппарата, что он, вместе с Мусонием, верит, что общие нравственные принципы от природы внедрены в нас. В нашей власти — говорит он вместе с Мусонием — лишь одно: наша воля, употребление наших представлений; лишь на воле Эпиктет основывает наше блаженство, все же остальное кажется ему столь безразличным, что различие между желательным и вредным почти не имеет значения для него. И если он в этом отношении приближается к кинизму, то он совпадает с ним и в оценке брака и государственной жизни и охотно изображает философа как киника.
С другой стороны, он требует не только безусловной покорности ходу вещей, но и широчайшей, безграничной любви к людям; и он обосновывает это требование прежде всего указанием на божество и на одинаковое отношение всех людей к Богу Вообще его философия носит религиозный характер: философ есть для него служитель и посланник божества; и если он довольно свободно относится к народной религии, то в общем он все же скорее строгий, исполненный благочестивого воодушевления нравственный проповедник, чем систематический философ.
С Эпиктетом сходится во всем понимании стоицизма его почитатель, превосходный Марк Аврелий Антонин (родился в 121 году после P. X., соправитель государства с 138 года, император с 161 года, умер в 180 году) он напоминает Эпиктета своим отвращением к чисто теоретическим исследованиям, своим религиозным миросозерцанием, своей сосредоточенностью на собственной внутренней жизни. Вера в божественное провидение, забота которого о людях выражается не только в мироустройстве в его целом, но также и в исключительных откровениях, приводит его к довольству всем, что влечёт за собой естественный порядок и что повелевают боги.
Понимание изменчивости всех вещей, тленности всего единичного учит его не стремиться ни к чему внешнему, как к благу, и не избегать ничего, как зла. В убеждении о божественном происхождении и существе человеческого духа содержится требование служить лишь демону в собственной груди и лишь от него ожидать счастья; признание равной природы у всех людей влечёт к безграничной и бескорыстной любви ко всем людям. От Эпиктета Марк Аврелий отличается — помимо различной оценки политической деятельности, которая определяется различием в их жизненном положении, — главным образом, тем, что обратное воздействие этического дуализма на антропологию и метафизику, которое заметно уже у Посидония и Сенеки, обнаруживается у него сильнее, чем у Эпиктета.
Правда, и у него душа, через некоторое время после смерти, возвращается в божество; однако, дух или как он отличает не только от тела, но, в качестве деятельного и божественного начала, также от остальной души или пневмы; и о Боге он говорит, что он созерцает духов в чистом виде, вне их телесных оболочек, так как его разум непосредственно соприкасается с их истечениями; все это звучит скорее как платонизм, чем как стоицизм. Мы видим здесь, как стоический материализм начинает переходить в платоновский дуализм.
