Некоторого рода среднее положение между «практическими» науками и науками о творчестве занимает риторика. А именно, с одной стороны она определяется как учение об искусстве, а с другой стороны, — как ветвь диалектики и политики или этики, применение диалектики для целей политики. Задача оратора состоит в убеждении слушателей через вероятные основания; задача риторики же — в техническом руководстве к этой деятельности в различных областях, на которые направлена совещательная, судебная и убеждающая речь.
Поэтому главный отдел риторики составляет учение об ораторских доказательствах, которому посвящены I и II книги «Риторики»; по сравнению с этим делом, Аристотель приписывает лишь подчинённое и условное значение тому, в чем риторика доселе привыкла, главным образом, искать свою силу — возбуждению гнева или сострадания, изяществу речи, искусности изложения.
Из изящных искусств Аристотель, по-видимому, обсуждал в специальных работах только поэзию; и так как его «Поэтика» дошла до нас лишь в неполном виде, то из сочинений нашего философа нельзя извлечь не только законченной эстетической теории, но и законченного учения об искусстве. Основное понятие современной эстетики — понятие красоты — остаётся у Аристотеля столь же неопределённым, как и у Платона, и не различается точнее от блага. Искусство Аристотель, подобно Платону, подводит под понятие подражания; но то, что оно изображает через подражание, есть, согласно Аристотелю, не чувственное явление, а внутренняя сущность вещей, не то, что фактически совершилось, а то, что должно совершаться согласно природе данного предмета: образы искусства суть типы общих законов; и потому поэзия ценнее и ближе стоит к философии, чем история.
И именно на этом основано её своеобразное действие. Аристотель различает, прежде всего в отношении музыки, четвероякое употребление искусства: оно может служить для развлечения, для нравственного развития, для интеллектуального удовольствия, сопоставляемая с и для «очищения», и всякое искусство может быть использовано в одном из этих направлений; однако, простое развлечение никогда не может быть последней целью искусства; три же остальные его действия все основаны на том, что художественное произведение на индивидуальном примере выражает и делает наглядным общие законы.
Точно так же и катарсис (очищение), то есть освобождение от вредных душевных движений, нельзя усматривать вместе с Бернайсом и другие, только в том, что аффектам даётся возможность разрядиться через проявление при созерцании художественного произведения; художественное очищение, в отличие от иного, может быть обусловлено лишь таким возбуждением душевных движений, при котором последние подчиняются твёрдой мере и закону и с личных переживаний и состояний направляются на то, что общее всем людям. В этом смысле надлежит понимать знаменитое определение трагедии.
О религии Аристотель высказывался лишь мимоходом. Его собственная теология есть абстрактный монотеизм, который исключает всякое вмешательство божества в ход мира; и если он и находит в природе и её обусловленной целью деятельности, и ещё яснее — в человеческом духе — нечто божественное, то все же он далёк от мысли сводить какие-либо явления к иным причинам, кроме естественных, и в его системе нет места для сократовской веры в провидение даже в той форме, в которой её усвоил себе Платон. Точно так же у него нет и веры в посмертное воздаяние. Он признает в божестве последнее основание связи, порядка и движения мироздания, но все частные явления в мире должны быть объяснены из чисто естественных причин; он поклоняется божеству, восхищается им и любит его, но не требует от него взаимной любви и особой заботы о себе.
В религии своего народа он, конечно, усматривает нечто истинное, как во всяком общераспространённом и давнишнем убеждении; но эта истина заключается только в вере в божество и в божественную природу неба и звёзд; «всё же остальное — мифические придатки», которые философ выводит частью из склонности людей к антропоморфическим представлениям, частью из политического расчёта. Но он хочет, чтобы в государстве сохранялась существующая религия, и он не требует никаких её преобразований, вроде тех, которые считал необходимыми Платон.
