Гераклит был эфесцем из знатного рода, современником Парменида; согласно Аполлодору (Diog. IX, 1), его «акмэ», подобно «акмэ» Парменида, приходится на 504/500 до P. X., следовательно, его рождение — на 544/0. Ум строгий и глубокомысленный, исполненный презрения к делам и мнениям людей и неудовлетворённый даже самыми прославленными мудрецами своего времени и народа, он в изысканиях шёл своим собственным путём («я вопрошал самого себя»), («один для меня — мириада, если он есть наилучший»).
Итоги своих размышлений он изложил в своём сочинении («о природе») в ярких, образных изречениях, без более точного обоснования; эти размышления похожи на изречения оракула и часто до непонятности кратки. Благодаря такому способу изложения он получил прозвание «тёмного» (первый след которого встречается у Ливия, XXIII, 39); ему самому казалось, что эта форма изложения соответствует значительности предмета; нам же она даёт верную картину его мышления, которое движется более в наглядных образах, чем в понятиях, и направлению более на сочетание, чем на разграничение многообразного.
Подобно Ксенофану и Пармениду, Гераклит также исходит из измышлений о природе, и природу он также понимает как единое целое, которое, как таковое, никогда не возникло и не погибнет. Но, тогда как указанные мыслители настолько исключительно сосредоточились на устойчивости субстанции, что в итоге множественность и изменение явлений превратились для них в простую видимость, — на Гераклита, напротив, постоянное изменение вещей, неустойчивость всего единичного производят столь сильное впечатление, что именно в этом он усматривает всеобщий мировой закон, и он может представлять себе мир лишь в состоянии непрерывного изменения, как нечто, вечно принимающее все новые формы.
Всё течёт и ничто не имеет устойчивости, «мы не можем дважды войти в один и тот же поток»; все постоянно переходит в иное, и именно этим обнаруживается, что есть единая сущность, которая принимает противоположные формы, проходит через самые многообразные состояния, что «все становится из единого, и единое из всего»: «Бог есть день и ночь, лето и зима, война и мир, насыщение и голод».
Эта сущность всех вещей есть, по Гераклиту, огонь: «Этот мир, единый для всех, не создан никем из богов и людей, но всегда был, есть и будет вечно живущий огонь». Основание этого допущения лежит в последнем счёте в том, что, по представлению философа, огонь из всех веществ обладает наименьшей устойчивостью и не терпит устойчивости других веществ; и в силу этого под огнём он разумел не только пламя, но и тёплое вообще, почему он и обозначал его так же, как «испарение» и «дуновенье».
Из огня, через превращение его в иные вещества, возникают вещи, и тем же путём они вновь возвращаются в огонь: «Все обменивается на огонь, и огонь — на все, подобно тому как товары обмениваются на золото, и золото — на товары». Но так как этот процесс превращения никогда не останавливается, то никогда не создаются устойчивые творения, а все находится постоянно в состоянии перехода в противоположное, и потому одновременно обладает противоположными чертами, между которыми оно колеблется: «Борьба — есть правда, а (кг) мира, отец и царь всех вещей»; «противодействующее укрепляет друг друга, расходящееся идёт совместно»; «на противоположном напряжении основана гармония мира, подобно лире и луку».
Поэтому Гераклит говорил о Зевсе-Полемосе и порицал Гомера за то, что последний осуждал раздор. Но не менее сильно он подчёркивал и то, что «тайная гармония» природы вечно сызнова воссоздаёт согласие из противоположностей, что божественный закон, Дике, рок, мудрость, общий разум, Зевс или Божество правит всем, что первосущность по твёрдым законам преобразуется во все вещи и снова изъемлет себя из них.
В своём превращении первовещество проходит через три основные формы: из огня возникает вода, из воды — земля; в обратном направлении из земли — вода, из воды — огонь. Первое есть путь вниз, последнее — путь вверх, и что оба проходят одинаковые этапы, высказывается в суждении: «путь вниз и вверх — единый путь».
Все вещи неустанно подлежат этому изменению; но они с виду остаются теми же, пока к ним с одной стороны притекает столько же вещества, столько утекает от них — с другой. Характерный пример такого изменения представляет вошедшее в поговорку мнение Гераклита, что Солнце ежедневно обновляется, так как скопленное в солнечном челне пламя вечером потухает и в течение ночи вновь восстанавливается из морских испарений.
Но с той же точки зрения философ смотрел (примыкая к Анаксимандру и Анаксимену) и на мироздание в целом: мир, происходя из огня, должен, по окончании мирового года, вновь вернуться в него через сожжение, и по истечении определённого времени вновь возникнуть из него; и история мира периодически (мировой год объемлет 10 800 солнечных лет) проходит в бесконечной смене между состоянием разделённого бытия и состоянием единства всех вещей в исконном огне.
Если Шлейермахер, Гегель и Лассаль полагают, что у Гераклита нет этого учения, то это мнение не только противоречит свидетельствам древних, начиная с Аристотеля, но и собственным изречениям Гераклита, и оно не находит также подкрепления у Платона (Sophist. 242 D и сл.).
Часть божественного огня есть душа человека; чем чище этот огонь, тем совершеннее душа: «сухая душа — мудрейшая и лучшая». Но так как огонь души также подлежит неустанному изменению, то он должен восстанавливаться через восприятия и дыхание — света и воздуха вне нас. При выходе души из тела огонь не потухает, а продолжает существовать индивидуально; Гераклит учил (вместе с орфиками и пифагорейцами), что души из этой жизни переходят высшую жизнь, — хотя это учение не согласуется с его физикой.
Напротив, вполне последовательно наш философ, признающий в смене единичных вещей постоянным лишь всеобщий закон, признавал ценность лишь за разумным познанием, направленным на общее, и объявлял глаза и уши неразумных «плохими свидетелями».
Точно так же для практического поведения он устанавливает принцип: «все человеческие законы питаются единым, божественным»; поэтому надлежит следовать этому божественному закону и, напротив, «гасить своеволие более, чем пожар».
Из доверия к божественному миропорядку вытекает та удовлетворённость, которую Гераклит, по-видимому, признавал высшим благом; по его убеждению, счастье человека зависит от него самого: «нрав для человека — его божество».
На законности основано благо общества: «народ должен бороться за свой закон, как за свою стену». Но по мысли аристократического философа, следовать совету отдельного лица есть тоже закон; и против демократии, изгнавшей его друга Гермодора, он направляет жесточайшие укоры. Со столь же резкой независимостью он относился и к религиозным гонениям и обрядам народа, сурово осуждая не только дионисийские оргии, но и почитание изображений и кровавые жертвы. Что на него самого, как думает Э. Пфлейдерер, мистерии оказали влияние, определившее всю систему, — это совершенно недоказуемо и невероятно.
Школа Гераклита не только удержалась на своей родине до начала четвёртого века, но нашла отклик и в Афинах; к ней принадлежал учитель Платона Кратил. Но эти позднейшие гераклитовцы, и в частности также Кратил, отличались такой неметодичностью и исступлённостью, и впали в такие преувеличения, что как Платон, так и Аристотель отзываются о них крайне пренебрежительно.
