Так как душа по своей сущности принадлежит к высшему миру, то её высочайшая задача может состоять лишь в том, чтобы жить исключительно в этом мире и освободиться от всякой склонности к чувственному. Блаженство состоит, согласно Плотину, в совершенной жизни, последняя же состоит в мышлении; о независимости блаженства от внешних условий Плотин говорит с такой решительностью, которая могла бы удовлетворить самого строгого стоика.
Первое условие блаженства состоит в отрешении от тела и от всего, что с ним связано, в очищении; из него само собою следует, что душа, не стесняемая ничем посторонним, предаётся присущей ей своеобразной деятельности: очищение (катарсис) заключает в себе все добродетели. Хотя Плотин налагал на себя самого воздержание и одобрял его у других, но он ещё не требует в общей форме, чтобы это очищение осуществлялось в аскетической жизни; и в своих рассуждениях об эросе он вместе с Платоном признает, что и чувственная красота может вести к сверхчувственной. Но вся его этика определена мыслью, что для души связь её с телом есть источник всего зла, и что всякая деятельность имеет тем большую ценность, чем менее она приводит нас в соприкосновение с чувственным миром.
Практическая и политическая деятельность, правда, неизбежна, и добродетельный не будет воздерживаться от неё, но она глубоко вовлекает нас во внешний мир и делает нас зависимыми от других людей; поэтому этическая и политическая добродетели суть лишь несовершенная замена добродетелей теоретических. Но и последние имеют весьма неравную ценность. Чувственное восприятие показывает нам лишь тёмные следы истины.
Гораздо выше стоит опосредствованное мышление и методическое упражнение в нем — диалектика. Она имеет дело с истинно сущим — с идеями и сущностью вещей. Но это опосредствованное познавание само предполагает непосредственное познание, самосозерцание мыслящего духа, которое вместе с тем есть созерцание божественного разума. Но даже и такое созерцание ещё не удовлетворяет нашего философа. Хотя оно приводит нас к разуму, но не выводит за его пределы и оставляет ещё непреодолённым различие между созерцающим и созерцаемым. Высшего состояния мы достигаем, лишь когда мы, всецело погрузившись в самих себя, возвысившись даже над самим мышлением, в состоянии бессознательности, экстаза и сосредоточенности внезапно наполняемся божественным светом и настолько непосредственно соединяемся с первосуществом, что исчезает всякое различие между ним и нами.
Плотин хорошо знаком из опыта с этим состоянием, которое, впрочем, может быть только преходящим; из его греческих предшественников никто не требовал такого выхождения за пределы мышления, как и никто не помещал божество за его пределами; в этом отношении его учение было подготовлено лишь Филоном.
По сравнению с этим духовным возвышением к божеству, положительная религия имеет для Плотина, в общем, только подчинённое значение. Впрочем, он далёк от того, чтобы занимать критическую позицию в отношении её. Ведь его система, кроме божества в абсолютном смысле, допускает ещё множество высших существ, которые можно рассматривать частью как видимых, частью как невидимых богов. Он решительно порицает людей (сюда относятся христиане), которые отказывают этим богам в достойном их почитании, и с обычной произвольностью усматривает их в богах мифологии и их истории, не занимаясь, однако, этим толкованием мифов столь усердно, как это делали некоторые стоики.
Далее, он пользуется своим учением о симпатии всех вещей для мнимо рационального обоснования поклонения изображениям богов, прорицания, молитвы и магии; и в конечном итоге он подводит под понятие магии всякое влечение и отвращение, всякое действие внешнего на внутреннее; с другой стороны, он находит несоединимым с природой богов восприятие ими того, что совершается на земле, или личное их вмешательство в ход вещей. Но хотя этими учениями он бесспорно заложил основу, на которой его преемники продолжали строить свою защиту и систематизацию народной религии, все же его собственное отношение к последней было ещё сравнительно свободным. Для его идеального духа, его собственная религиозная потребность удовлетворяется внутренним богослужением философа: «Боги, — говорит он, когда Амелий хотел повести его в храм, — должны прийти ко мне, а не я к ним».
